Книга: Асан (Владимир Маканин) ; Эксмо, 2017

СТАРАЛАСЬ БЕЗ СПОЙЛЕРОВ)))))))))))
Когда прочитала книгу в первый раз, лет 6 назад, больше всего была в шоке от того, как мог настолько убедительно, правдоподобно рассказать о чеченской войне автор, который наверняка даже не ездил в Чечню, чтобы общаться с солдатами, собирать материал... Роман показался снятым с жизни и абсолютно достоверным. Сейчас, разумеется, видно эту "повествовательную рамочку", видны литературные приемы, ради которых не нужно никуда ездить - достаточно лишь быть великолепным профессионалом. Мастером своего дела, сродни "бензиновому королю" майору Жилину. Если ориентируешься в создании художественного пространства так же безукоризненно, как ГГ в чеченских дорогах, если можешь организовать сюжет так же отточено, без малейшего промаха, держать читательское внимание на каждой странице с неумолимой цепкостью - как Жилин организует безукоризненно четкие поставки солярки и "чичам", и "федералам" - зачем куда-то ездить?) Всю нужную информацию, все детали, придающие повествованию достоверность, можно найти в репортажах. А держаться сюжет все равно будет на воображении автора и его мастерстве в организации повествования. Я не читала других произведений Маканина - и не хочу, после "Асана", предпочитаю, чтобы он остался для меня автором именно этого романа - но его писательский профессионализм и мастерство в конструировании художественной действительности стали для меня неоспоримы.
Другой момент, изменившийся при повторном прочтении - понимание проблематики романа. В первый раз я была настолько потрясена цинизмом и, так сказать, "всеобъемлющестью" распила в чеченской кампании, что роман однозначно стал для меня произведением о распиле. А зловещая "п-п-пачка" денег, сыгравшая роковую роль в судьбах двух персонажей романа - вполне одушевленным существом, в которое можно стрелять, в которое так хочется стрелять, видя именно в ней средоточие и причину всех бед и зол войны. Но это прежнее понимание было слишком однобоким, недооценивающим талант и психологизм Маканина. "П-п-пачке" денег противостоят чувства и привязанности. Автор, устами ГГ майора Жилина, армейского снабженца, распильщика средней руки, опровергает представление, что на войне все решают деньги, а чувствам нет места. Отнюдь. Чувства значат очень многое, и часто перевешивают соображения корысти.
Война полна суррогатных чувств. Без них нельзя… И как бы ни играли в игру основные инстинкты, подай душеньке (душе) какое-никакое теплое чувство. И чувство вдруг возникает… Окопное или не окопное — неважно. Кореш почему-то тот мужик, а не этот… А ненависть почему-то к толстому повару… Тоже чувство /.../
Чувства, получувства, а то и просто странные чувствишечки возникают там и тут, как живые искорки, — они искрят, они пробивают наш ежедневный страх смерти… Война — дело чувствительное… И всякое невнятное чувство, как приблудная собачонка. Увидел ее — и на сердце теплее. Надо же кого-то погладить, подергать за ухо, приговаривая хрипло и ласково: «Ах ты, сука… сучоночка…» — и пусть виляет хвостом, лижет руку или даже уссытся от ласки. Или дать легкого пинка. Хоть бы и тупому, заснувшему на посту солдату (порежут взвод)… Тоже жуть как охота дать ему пинка… И тоже, оказывается, кстати. Солдат становится роднее! Если дать ему пинка… Потом даже извиниться, покурить с ним вместе…
Чувства возникают слепо. Чувства на войне слепые.И, может быть, поэтому так мощно, так сильно подслеповатые чувства вдруг сотрясают нашу душу (что ни говори, припрятавшую для кого-то жалость).Майор Жилин оказывается перед выбором между расчетом и чувствами. У него есть должник-вертолетчик, обязанный совершить один вылет за поставку солярки. Как правило, этот вылет совершается для прикрытия крупной колонны бензовозов, при поставке особо важной партии с особо крупным наваром для "бензинового короля" Жилина. И есть два "контуженных шиза", которых майор обещал доставить в их "родную" воинскую часть, которые батрачили на него за эту возможность больше месяца, и к которым майор успел по-отечески привязаться, как люди часто привязываются к беспомощным, зависимым от них существам. Майору долго не предоставляется возможность выполнить обещание, и шизы шизеют день ото дня. Воинская часть ребят находится в Ведено - слишком удаленном и опасном участке, майор даже не отправляет туда бензин по заявкам. Не отправляет и ребят - слишком привязался он к ним, чтобы подвергнуть опасности. Тем сильнее он обижается, когда подслушивает их разговор. Ребята не верят, что он вообще хочет их отправить, они считают его бездушным делягой, который эксплуатирует их безвозмездный труд и хочет подольше задержать при себе.
Олег успокаивал, такой рассудительный:
— Как только Хворостинин поведет колонну, сразу и мы… Майор нас отправит. Майор Жилин правильный мужик.
— Крутит он… Сколько раз он нас надувал. Завтра, завтра! день-два!.. И опять завтра!
Олежка повторил:
— Он правильный мужик. И он твои деньги взял.
— И что?
— У него семья. Значит, деньги для него важно… Деньги не просто так.
Алик фыркнул:
— Деньги?.. Для него сотня долларов не деньги… Они здесь такими тысячами ворочают! Они думают, солдатня ни хера не понимает, кроме как пожрать… А мы понимаем!.. Мы еще как понимаем! Я даже не знаю, зачем он взял мою зеленую бумажку… Подтереться!
Олежка:
— Я щас дам тебе воды…
— Подтереться ему было нечем!.. Вот и взял!Жилин взял "бумажку" Алика чтобы сохранить для него же. Чтобы не отобрали другие солдаты, чтобы не раскрутили парня проиграть деньги... Он собирался вернуть ему стодолларовую купюру в день отправки, чтобы увидеть удивленные глаза Алика. Оскорбленный, разозленный, он отдает было приказ отправить ребят с другой колонной - менее надежной, менее прикрытой, но более ранней. Пусть получат, что хотели, пусть отправятся скорее, и он не будет больше беспокоиться о них. Но потом понимает, что нет смысла обижаться на них, и отменяет приказ. Ребята отправляются с той самой колонной, на которую Жилин истратил свой неприкосновенный вылет, пожертвовав безопасностью будущих прибыльных партий...
Попади в засаду мой бензин, моя солярка… что делать?.. Василек в помощь моей горючке может не вылететь. Если вылет будет уже потрачен… «Сашик, — скажет, — я вроде отработал!»… Он обязательно скажет вроде… Как будто не очень помнит. Но он помнит. И я помню… Мы оба все помним.
Конечно, он дружбан, боевой дружбан, и он вполне может вылететь и прикрыть в счет будущего. По-соседски. Может одолжить мне срочный вылет вертолетов… двух, скажем… как одалживают соседу две, скажем, сотни зеленых до понедельника. Может вылететь, а может и не вылететь.
Жадность выползла. Слышу, как жаба зажимает мне сердце. И как я отшвыриваю, гоню ее. Смешные мы люди!.. Мне жалко лупоглазых пацанов пополнения, но мне с той же силой жалко мои будущие деньги (мой будущий бензин, солярку)… Пополнение прибудет в Грозный еще и еще, а вылет-то у Василька для меня один!..
Эта жалость к лупоглазым навязчива. Сотня пацанов в камуфляжах и с автоматами… На БТРах, на танках… Сопливые и лупоглазые. Нельзя их жалеть, говорю я себе. Это война… Нельзя жалеть, — повторяю. Это война… Они приехали убивать. Они должны убивать. И война тоже должна убивать их…
Они должны убивать, майор Жилин…. И они будут убивать… Даже завтра… Отстреливаясь и попав в засаду.
Но ведь еще и мои шизы? А как же они, эти двое?!
У войны свой событийный ряд. Свое течение… А я только человек. Один из.
Волна фатализма настигает и накрывает меня. Накрыла… Меня нет… Будь что будет… Война, как вода… Течет и течет… Я никто. Я мелкий и маленький.
У меня мои бочки. Мой бензин. Мои склады.
Внезапным движением руки я вдруг разом снимаю с себя тяжесть. (Снимаю умолчание. Грех умолчания.) Вынимаю мобильник. И с этой своей маленькой железячкой отхожу чуть в сторону от своего большого железа, — от громоздящейся горы выгруженных пустых бочек. И от продолжающегося там грохота. Еще и отворачиваюсь. Чтобы лучше слышать.
— Василек… Это я… Ты сегодня летишь на Ведено?
...
— Пока они кучей… Завтрак кончают. Звездани как следует.
— Звездану.
Отбой.
Зато теперь, когда слова вырвались, мне слова эти жаль по-настоящему — жадность набрасывается на меня вся и целиком. Свирепое чувство. И какая жаба душит!.. Я едва не в голос стону от растраты. От перерастраты! Постанываю… Я ведь в одну минуту потерял ресурс. Бизнесмен, мать твою.
Ну, да, да, да, не все измеряется в деньгах… Знаем… Но ведь ресурс. Ведь крылатый Василек мне должен ровно один раз… Случись теперь с бензином, с моей горючкой, кто поможет? Хоть криком кричи!.. Кто вылетит и кто мне отбомбит сраный северный лесок в долг?.. Никто. Еще и посмеются. Так и слышу гнусно-штабные импотентские голоски: мол, вылет надо сос-ты-ко-вать!..
И почему-то мне стыдно. Лупоглазых юнцов пожалел! Почему-то стыдно. Я вижу себя вполне отстраненно. Сорокалетний крепкий мужик майор Жилин, хозяин складов… Хозяин войны… А слабинка обнаружилась. Еще какая!
Но что сделано — сделано. Неплохое ж дело оберечь лупоглазых. (И заодно своих двух шизов.) Оберегают же фрукты от мороза.
«Сохранение солдат — тоже важный для войны ресурс», — вспоминаю я слышанную как-то в штабе дурацкую обмолвку.
Вот, оказывается, за что должно быть стыдно... За жалость, за человеческое чувство... За растрату ценного ресурса, который используется ради сохранения прибыли, а не чужих жизней. Такова механика войны - даже не механика, душа войны. Неспроста же кровожадный языческий идол Асан, предшествовавший исламу и христианству на Кавказе, хочет теперь уже не крови, а денег. И финал романа можно истолковать так, будто Асан - со всеми своими "аватарами" в романе - окончательно побежден другим идолом "п-п-пачкой". Или не побежден, а слился с ней, перетек, приняв новое обличье, предав всех своих прежних служителей..... А чувства?... Чувства как шли рука об руку с кровью и корыстью, так и будут идти, ничто их не победит и не отнимет... Другое дело, что им не многое дозволено на этой войне и в этой жизни в целом... У них нет права голоса, они просто живут в людях, не влияя на их решения... Лишь изредка прорываясь, и показывая, что здесь главное...
Как писали позже газеты, за журналистку выложили ровно два миллиона зеленых… А не разгони те и эти суки цену, Руслан и я, мы бы выручили талантливую бабенку за десять, ну, двадцать тысяч. И без унижений… Во всяком случае, без публичных. Руслан клялся, что ее замученные глаза были невыносимы.
Она открывала глаза и оглядывалась, вероятно, только когда ее окликали. Сзади кто-то… Участливым голосом… Она оглядывалась на звук, на хотя бы малый выплеск в голосе доброты. Но доброты не было и крохи. Оклик был лишь способом заставить ее повернуть лицо на кинокамеру. Чтобы ее унижение зафиксировалось на миллионнодорогой пленке. Как фото на долгую память… Это, как сделать улыбку… Чи-ии-из!
Пусть оглянется… Ее опять и опять снимали… меняя ракурс… И она опять и опять думала, что кто-то ее все-таки позвал, пожалел. И через боль унижения она оглядывалась на голос с копеечной надеждой — как знать!
Акт? — нет. Побои? — нет. На экране все аккуратно. Не перебрать, не переборщить. (Гнев Москвы может вдруг выйти из берегов.) Ну да, да… Глаза печальны… Но ведь война!.. И все же мелькнуло. Ролик повторяли, но с некоторыми вариациями. Ролик был слеплен из разных кусков… Казалось бы, одно и то же, ан нет!..
На какую-то секунду склейка кадров дала сбой. Как бы… Недосмотр монтажа. Мелькнула она — нагая… На столе… Несколько пышное белое тело. Слишком белое для промелька. И два мужика. Голозадые, тощезадые, с приспущенными штанами, идущие к ней… Обычные мужики. Им мало чего перепадало в жизни задаром. И тут же обрыв кадра… Опять она привычно сидит на постели. Опять в ночной рубашке. Опять ее глаза.
Несчастная женщина вдруг взглянула прямо в камеру. Глаза в глаза Руслану. Такие молящие… Так явно просящий милосердия взгляд и столь явная нагота едва не подвели Руслана. Женская мелькнувшая нагота… Его голову охватил туман. В паху заныло. Вот-вот и подвела бы мужская слабость.
Сглотнув ком и стыдясь, Руслан быстро вышел вон. Поскорее к выходу… Стыдно, но одновременно его переполняло желание. Чертов экран!.. По пути, во тьме Руслан натыкался на продолжающих смотреть… Как они? ведь тоже мужчины?
Поразительно!.. В глазах пялящихся на экран — что чеченцы, что московские журналюги — в их глазах не было, не читалось никакого желания, пусть даже низменного. Руслан расталкивал глазеющих мужиков… Ни даже гаденького сладострастия, подсматривающего за позором женщины… Даже житейской похоти не было в их взгляде. Ничего. Пустота… Что за люди!.. Хотя…
Хотя в безразличной пустоте их глаз все-таки плавали какие-то алчные точки… или кружочки?.. Ведь кто-то уже брякнул про цену с шестью нолями. Знакомые кружочки!.. Руслан вдруг догадался: в их глазах плавают нолики. Шесть ноликов. Деньги.

0    0

Я колебалась с оценкой, но как художественное произведение роман заслуживает высокой - он отлично написан, объемно и с катарсисом. Как полудокументальное произведение о чеченской войне он не выдерживает критики: об этом подробно можно прочитать . Это такая альтернативная неконкретная Чечня и сравнивать ее с хрониками настоящей смысла не имеет. Я читала рассыпающийся томик из букиниста, а предыдущий хозяин наоставлял в нем пометки карандашом в главе о журналистке фамилии - Политковская, Умаров, Яндарбиев... А это неправильно! Ведь если сравнить факты, это не о Политковской речь в главе - это собирательный образ пленных даже не журналисток, а женщин на войне. Вот также и со всем остальным в романе - собирательный образ. А написан отлично.

0    0

Очередная простыня-пересказец.
---
Начало: пьяная удаль, которой все ни по чем, соседствует с украдчивостью, опастливостью неодушевленных военных предметов.
Вместо имен - метонимические кликухи: Красная Повязка (ошибся в самом главном глаголе войны - намек: точка зрения автора на Чечню!), усики как самая важная часть Дудаева...
Позорная колонна грузовиков и БТР-ов: новобранцы ("как будто из прошлого") блюют и валятся под колеса - непобедимая армия... Бои такие же пьяные и невразумительные.
Жилин осознает себя как-то очень хитро - словно видя себя со стороны, вползая потом в сознание себя же и становясь "Я".
Перемешанность своих и чужих, синкретичность, и потому бессмысленность войны подчеркивается:
Руслан – чеченец, и он ненавидит федералов. Но говоря конкретно, Руслан – чеченец, и он честен в порученном ему деле.(с)
Война на Кавказе настолько привычна, что люди дают клички, сокращают, переделывают - в общем, обживают новые реалии. Например, называют чеченцев "чичами". Жилин и командир чичей - будто бы старые друзья-знакомые, как на работе. Не бои, но торги на бирже, которые ведут менялы (пьяные солдаты - на чеченских стариков). Но война своим хаосом все равно вмешивается, и в какой-то момент все дела на кавказской "бирже" начинают идти наперекосяк.
Жилин о том, зачем это все:Они этого не знают. И я, командир, не знаю… И ты не знаешь.
Василек - вертолетчик-игрок, басящий по телефону.
По поводу убитого чича: жизнь вызывает вопросы - зачем?, смерть же считается закономерной. Смерть как единственная правда.
Ужасное существование бродячих солдат - голод и страх, и вина, издевательства на блокпостах и "рабство" в несвоей части, чтобы вернуться.
Дома, на родине, жена Жилина строит жилье, и он думает, каким этот дом будет. Деньги зарабатываются на ресурсно-людских махинациях и делятся на троих: Жилин, Руслан и Гусарцев. Война-бизнес.
Базанов - нелепый генерал с нелепыми обязанностями (за укрепление дружбы народов). Как у Достоевского, выходит: зло сильно и живуче, добро - слабо, рахитично и недолговечно. Генералу нужно строить дачу, потому что он типовой совок. И он канючит рабочих у всех. Он собирает книги, подходящие по цвету к полке.
Циничное объяснение того, почему русским солдатикам чеченские горняки несут покушать - солдаты просто нагло воруют оплаченный хлеб.
Асан - дохристианский заглавный идол чечен (громадная двурукая птица). Кровожадный бог. В сознании пьяного Жилина обретает черты птицы Сирина.
Тема солдатских матерей - Жилин ищет их сыновей, сидящих в четырехметровой яме с проломанными носами рядом с парашей.
С Хворостининым у Жилина странная дружба: "Только рукой помашем друг другу" и обмен соляркой. Хворь питается славой, легковесен, без орденов, посылаем в самые сложные места. Человек-пыль, ставший легендой. Развенчание мифа о героизме - сумятица и случайность (случайно вместе с Хворем в ущельной засаде на вершину забежал пулеметчик, случайно сам Жилин уложил чечена с автоматом, поджигает элеваторы деревни обстреливающих его чеченов)
Жилин с радостью хватается за яркие впечатления, которые потонули в болоте товарно-денежних отношениях и механистичности войны ("я - машина, ломающая солдатиков"): за боль, например.
Кореец-писарь Пак - хаос войны так чудно и порядочно воплощен в бумагах и накладных - разительный контраст пожелтевшего ажура с настоящим миром.
Чечены-крестьяне, согнанные на стройку, русских не ненавидят (Жилин ВЫДЕЛЯЕТ РАЗНЫХ из общей массы, то есть ВРАГ перестает быть ВРАГОМ (помните Ремарка?)).
Еще один синоним этой войны и ее сторон - футбольный матч и болельщики.
Отец Жилина - "настоящий выпивающий совок". Навещает Жилина только потому, что в старости увлекся политикой, грезит о возврате социализма.
Русских Александров чечены иногда кличут Асанами. Асан Жилин. Асан у чеченов - от завоеваний Александра Македонского, кривое отражение полководца, явление-антипод.
Базанов=отец Жилина, такой же болтливый и такой же самообманывающийся о собственном бессмертии в войне. Но в ЭТОЙ войне Асан не крови хочет, а всего лишь денег.
Я на миг почувствовал себя чужестранцем – я это я, но внутри их тысячелетнего торга. Внутри тысячелетней горской реальности. На чужом базаре. На чужой земле.(с) - Жилин чувствует это, когда горцы-старики просят его сдать Хворя. и Жилин говорит, что война делается особыми людьми. сдать Хворя можно только в обмен на Басаева.
При Жилине два шиза - Олег и Алик, живые клубки страхов. У Алика - фобия пачки денег и зайчики солнечные в зрачках. Сбегают из части Жилина, но потом возвращаются, и Жилин на них орет. Дезертирам на войне хуже всего: "отыскивать вину солдата почти в радость".
Акценты - кровь и сперма (сидящие по-особому обстрелянные, но выжившие солдаты).
"Иногда война торжественна, чувственна. В такой исключительный миг война впечатляет. Война даже что-то обещает… помимо смертей". (с) Наверное, возможность неожиданного таланта, который, как у Жилина (добывать деньги), на войне проклюнется.
Сам Жилин, складской, тоже был в униженном положении - "времяш", которого быстро-быстро порвут чечены. Начальство, оставившее склады, его просто "списало".
Дудаев: "я сам случаен, лидер - большая случайность". Дудаев говорит Жилину, что предают лучшие друзья и рассказывает ему легенду о выкомыше-волчонке и коне-предателе. Его самого предает мобильник - дважды, второй раз причем - в могиле. Дудаев, как истинный чечен, был стремителен.
...Первую сделку "времяш" Жилин заключает как раз с Дудаевым - очередная случайность. Потом он понимает, что и на войне люди понимают только язык денег.
Гусарцев погибает в перестрелке, переговариваясь насчет сделки по продаже полусгнивших кирзовых сапог. Его по ошибке пристреливает один "шиз" - ирония войны.
Яма и ущелье - как одна из ключевых маканинских метафор. Яма у горских крестьян - пожизненное рабство.
История со сделкй-освобождением пленной русской журналистки. Она защищала чеченских командиров, но ее саму чеченцы и схапали как товар. Роль журналистов в публичном ее унижении (ролик недосказанностей).
Дубравкин - типаж генерала, ошалевшего от своей безнаказанности и понимающего войну как хаос, где все можно и нет никаких правил. Жилина, как обычно, от трибунала и смерти спасает случай.
В конце романа, когда Жилин все-таки отправляет шизов в колонне, происходит опять смещение повествования - с первого лица на стороннее, третье.
Майор торговался холодно. Майору не нужна их жалкая рублевая мелочовка, но она нужна Асану.(с) Асан берет деньги для того, чтобы дающие его боялись. Алик, шиз, подстреливает Жилина в машине, куда майор сел вместе с чеченом и пачкой денег. Но майор денег даже не взял, потому что умер. Деньги из руки мертвого чечена никто не хотел брать аж целых три дня.

0    0