Толстой. Чехов. Ленин (Горький Максим) ; АСТ, 2019

Завершая личный моб чтения произведений Горького, я выбрала данную книгу, прежде всего, для знакомства с мнением писателя о В.И. Ленине, ведь после достаточно явной критики большевиков в сборнике «Несвоевременные мысли» было интересно увидеть, в каком ключе опишет автор свои отношения с партийным лидером. Не менее интересно было прочесть и о беседах Горького с Л.Н. Толстым, хотя ранее я не считала себя поклонницей мемуаров, оказалось, что они весьма занимательны, если рассказывают об интересной тебе личности и показывают нам писателей не только как мастеров своего дела, но и как обычных людей, весьма земных и далеких от идеала. Но самыми приятными в этой книги оказались портреты Чехова и Короленко, хотя мнение Алексея Максимовича о Гарине-Михайловском и Софье Андреевне Толстой прочесть также весьма познавательно.
Рассказы о Сергее Есенине и о Леопольде Сулержицком получились более проходными, потому что о поэте тут совсем небольшая зарисовка, а об этом театральном режиссёре я ранее не слышала, так что его история не была увлекательной, хотя и открыла новое о деятелях той эпохи.
Также занимательно было читать и о Савве Морозове, тут не только очерк о знакомстве с известным промышленником и описание его необычного дома, но и в целом о трагичных событиях 1905 года и революционных настроениях в городе. Хотя, опять же, все описано весьма кратко, так что это именно заметки, небольшие статьи, а не подробные жизнеописания известных личностей.
Вот только с моей точки зрения, сборник получился неполным, как минимум тут не хватает воспоминаний о друге Горького – Леониде Андрееве. Я читала эти воспоминания отдельным изданием , но, думаю, логично добавить в эту рецензию мои впечатления о нем.
Интересно, что история об Андрееве могла бы получить рейтинг 16+ или даже 18+, настолько откровенно Горький рассказывает о пьянстве друга, переходящем в многодневные запои, о походам к «девкам» и о попытках вытащить приятеля из этого омута. О мрачном самокопании, теме смерти и сумасшествия в творчестве и в будничных размышлениях, об отсутствии интереса к чтению и некоторой ограниченности Леонида. Неожиданно было встретить знакомые сюжеты из творчества Андреева и узнать, что герои произведений были отражением дружбы-вражды с Горьким (как, например, в рассказе Мысль)
Подводя итог, вряд ли этот сборник можно назвать чем-то выдающимся, он весьма ровный и спокойный, без открытий и нравоучений, просто воспоминания о людях, с которыми сталкивала судьба, о тех, кто оставил яркое впечатление или же значительный след в жизни Горького. Так что рекомендую это книгу поклонникам писателя и любителям мемуаров об известных личностях конца ХIХ-начала ХХ в.в.

Затем я переехал в Италию, на Капри, там погрузился в чтение русских газет, книг, – это тоже очень понижало настроение. Если зуб, выбитый из челюсти, способен чувствовать, он, вероятно, чувствовал бы себя так же одиноко, как я. Очень удивляла клоунская быстрота и ловкость, с которой знакомые люди перескакивали с одной «платформы» на другую.
Приезжали из России случайные революционеры, разбитые, испуганные, обозленные на самих себя и на людей, которые вовлекли их в «безнадежное предприятие».
— Все пропало, – говорили они. – Все разбито, истреблено, сослано, посажено в тюрьмы!
Я заметил, что Владимир Ильич ест очень мало: яичницу из двух-трех яиц, небольшой кусок ветчины, выпивает кружку густого, темного пива. По всему видно было, что к себе он относится небрежно, и поражала меня его удивительная заботливость о рабочих. Питанием их заведовала М. Ф. Андреева, и он спрашивал ее:
— Как вы думаете: не голодают товарищи? нет? Гм, гм… А может, увеличить бутерброды?
Пришел в гостиницу, где я остановился, и вижу: озабоченно щупает постель.
— Что это вы делаете?
— Смотрю – не сырые ли простыни.
Я не сразу понял: зачем ему нужно знать – какие в Лондоне простыни? Тогда он, заметив мое недоумение, объяснил:
— Вы должны следить за своим здоровьем.
В России, стране, где необходимость страдания проповедуется как универсальное средство «спасения души», я не встречал, не знаю человека, который с такой глубиной и силой, как Ленин, чувствовал бы ненависть, отвращение и презрение к несчастиям, горю, страданию людей.
Для меня исключительно велико в Ленине именно это его чувство непримиримой, неугасимой вражды к несчастиям людей, его яркая вера в то, что несчастие не есть неустранимая основа бытия, а – мерзость, которую люди должны и могут отмести прочь от себя.
Я бы назвал эту основную черту его характера воинствующим оптимизмом материалиста. Именно она особенно привлекала душу мою к этому человеку – Человеку с большой буквы.
В 17–18 годах мои отношения с Лениным были далеко не таковы, какими я хотел бы их видеть, но они не могли быть иными.
Он – политик. Он в совершенстве обладал тою четко выработанной прямолинейностью взгляда, которая необходима рулевому столь огромного, тяжелого корабля, каким является свинцовая крестьянская Россия.
Когда в 17 году Ленин, приехав в Россию, опубликовал свои «тезисы», я подумал, что этими тезисами он приносит всю ничтожную количественно, героическую качественно рать политически воспитанных рабочих и всю искренно революционную интеллигенцию в жертву русскому крестьянству. Эта единственная в России активная сила будет брошена, как горсть соли, в пресное болото деревни и бесследно растворится, рассосется в ней, ничего не изменив в духе, быте, в истории русского народа.
Для большей ясности скажу, что меня всю жизнь угнетал факт подавляющего преобладания безграмотной деревни над городом, зоологический индивидуализм крестьянства и почти полное отсутствие в нем социальных эмоций. Диктатура политически грамотных рабочих, в тесном союзе с научной и технической интеллигенцией, была, на мой взгляд, единственно возможным выходом из трудного положения, особенно осложненного войной, еще более анархизировавшей деревню.
Так думал я 13 лет тому назад и так – ошибался. Эту страницу моих воспоминаний следовало бы вычеркнуть. Но – «написано пером – не вырубишь топором». К тому же: «на ошибках – учимся» – часто повторял Владимир Ильич. Пусть же читатели знают эту мою ошибку. Было бы хорошо, если б она послужила уроком для тех, кто склонен торопиться с выводами из своих наблюдений.
Разумеется, после ряда фактов подлейшего вредительства со стороны части спецов я обязан был переоценить – и переоценил – мое отношение к работникам науки и техники. Такие переоценки кое-чего стоят, особенно – на старости лет.
Не следует думать, что поведение «деревенской бедноты» было подчеркнуто мною по мотивам моего скептического отношения к мужику, нет, – я знаю, что болезненным желанием изгадить прекрасное страдают и некоторые группы интеллигенции, например те эмигранты, которые, очевидно, думают, что, если их нет в России, – в ней нет уже ничего хорошего.
Вы говорите, что я слишком упрощаю жизнь? Что это упрощение грозит гибелью культуре, а?
Острый взгляд становится еще острее, и пониженным голосом Ленин продолжает:
— Ну, а по-вашему, миллионы мужиков с винтовками в руках – не угроза культуре, нет? Вы думаете, Учредилка справилась бы с их анархизмом? Вы, который так много шумите об анархизме деревни, должны бы лучше других понять нашу работу. Русской массе надо показать нечто очень простое, очень доступное ее разуму. Советы и коммунизм – просто.
... — Разве я спорю против того, что интеллигенция необходима нам? Но вы же видите, как враждебно она настроена, как плохо понимает требования момента? И не видит, что без нас она бессильна, не дойдет к массам. Это – ее вина будет, если мы разобьем слишком много горшков.
«Этот вопрос на настоящем съезде должен быть решен с полной определенностью. Мы можем построить коммунизм лишь тогда, когда средства буржуазной науки и техники сделают его более доступным массам. А для этого надо взять аппарат от буржуазии, надо привлечь к работе всех специалистов.
Без буржуазных специалистов нельзя поднять производительные силы… Их надо окружить атмосферой товарищеского сотрудничества, рабочими комиссарами, коммунистами, поставить в такие условия, чтобы они не могли вырваться, но надо дать им возможность работать в лучших условиях, чем при капиталистах, ибо этот слой, воспитанный буржуазией, иначе работать не станет. Заставить работать из-под палки целый слой нельзя… Буржуазные специалисты привыкли к культурной работе, они двигали ее в рамках буржуазного строя, то есть обогащали буржуазию огромными материальными приобретениями и в ничтожных дозах уделяли их для пролетариата. Но они все-таки двигали культуру – в этом их профессия. Поскольку они видят, что рабочий класс не только ценит культуру, но и помогает проведению ее в массах, они меняют свое отношение к нам. Тогда они будут побеждены морально, а не только политически устранены от буржуазии. Надо вовлечь их в наш аппарат, а для этого надо иногда и на жертвы идти. По отношению к специалистам мы не должны придерживаться политики мелких придирок. Мы должны дать им как можно более хорошие условия существования. Это будет лучшая политика…
По отношению к специалистам мы не должны придерживаться политики мелких придирок. Мы должны дать им как можно более хорошие условия существования. Это будет лучшая политика…
В этих прекрасных словах великого политика гораздо больше живого, реального смысла, чем во всех воплях мещанского, бессильного и, в сущности, лицемерного «гуманизма». К сожалению, многие из тех, кто должен был понять и оценить этот призыв к честному труду вместе с рабочим классом, – не поняли, не оценили призыва. Они предпочли вредительство из-за угла, предательство.После отмены крепостного права многие из «дворовых людей», холопов по натуре, тоже оставались служить своим господам в тех же конюшнях, где, бывало, господа драли их.
Мне часто приходилось говорить с Лениным о жестокости революционной тактики и быта.
— Чего вы хотите? – удивленно и гневно спрашивал он. – Возможна ли гуманность в такой небывало свирепой драке? Где тут место мягкосердечию и великодушию? Нас блокирует Европа, мы лишены ожидавшейся помощи европейского пролетариата, на нас, со всех сторон, медведем лезет контрреволюция, а мы – что же? Не должны, не вправе бороться, сопротивляться? Ну, извините, мы не дурачки. Мы знаем: то, чего мы хотим, никто не может сделать, кроме нас. Неужели вы допускаете, что, если б я был убежден в противном, я сидел бы здесь?
— Какою мерой измеряете вы количество необходимых и лишних ударов в драке? – спросил он меня однажды после горячей беседы. На этот простой вопрос я мог ответить только лирически. Думаю, что иного ответа – нет.
Человек изумительно сильной воли, Ленин в высшей степени обладал качеством, свойственным лучшей революционной интеллигенции, – самоограничением, часто восходящим до самоистязания, самоуродования, до рахметовских гвоздей, отрицания искусства, до логики одного из героев Л. Андреева:
«Люди живут плохо – значит, я тоже должен плохо жить».
В тяжелом, голодном 19 году Ленин стыдился есть продукты, которые присылали ему товарищи, солдаты и крестьяне из провинции. Когда в его неуютную квартиру приносили посылки, он морщился, конфузился и спешил раздать муку, сахар, масло больным или ослабевшим от недоедания товарищам.
И, прищурясь, усмехаясь, он прибавил невесело:
— Но часто слушать музыку не могу, действует на нервы, хочется милые глупости говорить и гладить по головкам людей, которые, живя в грязном аду, могут создавать такую красоту. А сегодня гладить по головке никого нельзя – руку откусят, и надобно бить по головкам, бить безжалостно, хотя мы, в идеале, против всякого насилия над людьми. Гм-гм, – должность адски трудная!
— Загадочный вы человек, – сказал он мне шутливо, – в литературе как будто хороший реалист, а в отношении к людям – романтик. У вас все – жертвы истории! Мы знаем историю, и мы говорим жертвам: опрокидывайте жертвенники, ломайте храмы, долой богов! А вам хочется убедить меня, что боевая партия рабочего класса обязана прежде всего удобно устроить интеллигентов.

0    0

Это сборник заметок об очень известных и интересных личностях. Книга хорошо оформлена. Она в мягкой обложке. Листы серые, газетные. Шрифт средний, удобный для чтения.

0    0

Максим Горький - не только потрясающий прозаик и драматург, но и прекрасный мемуарист. Он написал воспоминания о семье Толстых, Чехове и Ленине. Читая эти воспоминания, получаешь удовольствие от того, что они написаны от первого оица и позволяют увидеть знаменитых исторических персон такими, какими их видит сам автор.

0    0