Книга: Народ на войне (Федорченко С.) ; Лениздат, 2014

В конце 1980-х – 1990-е гг. выходило много интересных книг, забытых за предыдущие годы. Какие-то из них впоследствии переиздавались, какие-то вновь ушли в литературное небытие. И если некоторые из этих публикаций были забыты вполне справедливо, то книга Софьи Федорченко оказалась задвинута на заднюю полку совсем незаслуженно.

Впервые изданная в полном объеме в 1990 г., эта трилогия (Первая мировая – Революция – Гражданская война) достойна того, чтобы быть прочитанной и как произведение фольклорное («народ о войне»), и как образец беллетристики самого высокого класса («писатель о войне»). Скорее всего, как сплав того и другого (дело в том, что точно неизвестно, что именно в этом произведении принадлежит самой С.Федорченко, а что действительно было записано ею за многочисленными анонимными солдатами и гражданскими).

Современники очень высоко оценивали вышедшее из-под пера Федорченко. Напр., Вересаев говорил, что это из «лучшего, что написано о войне». Записанное Федорченко стало восприниматься как образец подлинно народного творчества и цитировалось без всяких ссылок. Скажем, читателям трилогии Ал. Толстого «Хождение по мукам», возможно, неведомо, что эпиграф к роману «Восемнадцатый год» — «В трех водах топлено, в трех кровях купано, в трех щелоках варено. Чище мы чистого» — заимствован именно из книги Софьи Федорченко, из третьей ее части. Толстой не указал ни автора, ни книги, откуда он его взял.

Книга С.Федорченко – это многоголосый хор, рассказывающий, кто подчеркнуто бесстрастно, кто не скрывая слез, кто со смехом, о том, чему они были свидетелями. Мы не видим их лиц (и никогда не увидим), не знаем жизненных обстоятельств, но они все равно с нами и никогда уже не исчезнут, продолжая рассказывать каждому новому поколению о случившемся с Россией. Это и настоящий документ, и мастерское произведение искусства, достойное внимания всякого неравнодушного к своей истории человека.

С.Федорченко написала еще довольно много книг – и для взрослых, и для детей. В Литературе же она навсегда останется писателем, кто одним из первых вывел народ на первый план не как героя, а как автора, дав ему возможность высказаться от первого имени.

Послушайте эти голоса.

«А, как выскочил я (из окопа) — направо Алешка, налево Петренко. Кричим, бежим, упали... Зарываюсь, так быстренько стараюсь, а кругом пуля визжит... Вскочили, бежим. Алешка бежит, а Петренки нету... Думаю: «Как его убили, так и меня убьют; как его убили, так и меня убьют»... И чего это такая думка пришла, не знаю, а все думаю одно это... Добежал и сильно работал штыком, лиц просто не видел... Невредим вернулся... Глотка до того охрипла, три дни хрипел, с крику сорвал. В глазах туман белый, только скрозь него все и виделось, тоже дня три... А Петренку убили...»

«Я сам свою семью и отправлял, думал — счастье найдется. Жене своей, как прощались, говорил: «Разыщемся, не горошинки, вместе будем троих своих детей, Васю, Настю и Марусеньку, в люди выращивать, как войну кончим». Сам их в теплушку устраивал, уютил их. Тут враг, тут взорвали поезд. Нашел я потом один посталочек кожаный, будто Марусенькин, завязочка синяя. А может, и не Марусенькин, много там деток было.»

«Иду лесом, слышу ребячьи голоса. Гляжу: мальчик и девочка, вместе им годков восемь будет, за бугром приникли, роются в снегу чего-то. Я к ним, они носами в сугроб, затылки руками накрыли, молчат. Я хоть и не учитель и не мамка, а детей не обижаю. Только моя какая ласка? Огладил их все же кой-как, спрашиваю. «Отец,— говорят,— наш в этом сугробе убитый лежит. Повесили,— говорят,— его немцы, а он потом от ветру сорвался, потом на него этот сугроб намело. Нам же похоронить его хочется». Раскопал я им отцовский сугроб — ничегошеньки! Стоят ребята как зашибленные, глазам не верят. «Это,— я им говорю,— вот как вышло: верно, отец ваш не умер, а притворился. Полежал, полежал, встал и пошел. Идем-ка и вы, я вас из лесу выведу». Обрадовались, пошли со мной, за обе руки держатся, чисто как мои, бывало. Может, и правду им сказал, на счастье. Вышли мы из лесу, они свою деревнюшку увидали и туда. Кричат: «Прощай, дяденька!»

«Лежит он наг, только на нем и осталось, что на груди икона да через лоб венчик. Одежду же всю его забрал кто-то. Ахнули мы, потом смотрим — в головах у него записка положена. «Идем мы,— написано,— живые, по острому морозу совсем почти голые. Мертвому же одежда ни к чему. Простите, христа ради. Мы же ему еще в головах и денежку положили, как положено, — на гроб да на саван». Денежка, точно, лежала.»



Как много писателей, как мало читателей…

0    0